Творчество Федора Сологуба в оценке Андрея Белого

(мортальные мотивы)

Твоя свирель над тихим миром пела,
И голос смерти тайно вторил ей,
А я, безвольная томилась и пьянела
От сладостной жестокости твоей.

(Анна Ахматова, Ф.К. Сологубу)

В этих стихах Анны Ахматовой, адресованных известному русскому поэту-декаденту рубежа 19-20 веков Федору Кузьмичу Сологубу, названа важнейшая тема его творчества – тема смерти. К началу 20 века Сологуб становится признанным корифеем русской словесности. В 1905 году роман «Мелкий бес» получает признание широкой читательской аудитории (выдержал 10 прижизненных изданий), и с этого времени писательский авторитет его автора становится неоспоримым.

«Мэтром формы и стиля» назвал Андрей Белый Федора Кузьмича Сологуба в 1924 году в юбилейном обращении во время празднования 40‑летия литературной деятельности писателя. Андрей Белый познакомился с творчеством одного из старейших представителей  русского символизма задолго до своего вступления в литературу. Для шестнадцатилетнего гимназиста Бори Бугаева (настоящее имя Андрея Белого) произведения Сологуба, наряду с «Фаустом» Иоганна Гете, романами Достоевского, драмами Генрика Ибсена, поэзией Николая Некрасова, Ивана Бунина, Зинаиды Гиппиус и некоторыми другими, стали «канонами жизни». В мемуарах Белый вспоминал, что творчество Сологуба, всегда высоко им ценимое, было составной частью его "символического" образования еще в гимназические годы.

Первая личная встреча Андрея Белого с Сологубом состоялась через несколько лет, и в дальнейшем их общение, прежде всего по идейным и творческим вопросам, продолжалось в течение нескольких десятилетий. Личные контакты Сологуба и Белого не носили столь тесного характера как, например, отношения Белого с другими "старшими" символистами – Валерием Брюсовым, Зинаидой Гиппиус. Вероятно, они встречались в редакции журнала "Весы", в котором оба сотрудничали. Судя по воспоминаниям Белого, в достаточной степени неприязненным, хотя и с попыткой замаскировать эту неприязнь из уважения к личности художника, Сологуб держался с ним как строгий наставник, учитель: "Знаешь, что встретит сарказмами, как кислотой обожжет; <...> встретит "Тетерников" школьный учитель: с допросами, с экзаменом; вымотает; <...> с Сологубом личный контакт мне кажется невозможным" (Белый 1930: 442)».

Более тесные связи устанавливаются между художественными мирами Федора Кузьмича и его младшего современника. Исследованию идейно-художественной концепции Сологуба-символиста, определению его роли в литературном процессе рубежа XIX – XX веков посвящен ряд теоретических работ Белого. Не случайно аналитический взгляд критика обращается к мортальным мотивам в произведениях Федора Сологуба. В творчестве этого писателя, отличающимся большой цельностью («В современной литературе я не знаю ничего более цельного, чем творчество Сологуба», - писал А. Блок в статье «Пламенный круг»), танатологические мотивы занимают центральное место. Смерть фигурирует в названиях некоторых произведений писателя: сборник «Жало смерти», рассказы «Истлевающие личины», «Смерть по объявлению». Трагедию «Победа смерти» (1907), которая становится проповедью его излюбленных философических идей,  ставит в театре Комиссаржевской Всеволод Мейерхольд и т.д.

В своих статьях Белый определяет круг основных танатологических образов прозы Сологуба, в которых воплощается мотив смерти: жало смерти из одноименного рассказа, недотыкомка и Передонов из романа «Мелкий бес», хищный зверь из рассказа «Призывающий зверя».  Все они, по мнению критика, являются знаками Небытия, «истлевающими личинами» реальности, рассеивающими иллюзорные представления человека о мире. Так «чисто русский писатель» Сологуб выразил, по мысли Белого, буддистские представления о противопоставлении Бытия и Небытия: «в русской природе сумел разглядеть Сологуб строгость буддизма», писал Белый в статье «Истлевающие личины» (1907).

Ориентация Сологуба на буддийскую философию небытия, связанная с философией Шопенгауэра, не вызывала сомнений уже у его современников. В общем это было почти обязательным элементом всех критических разборов сологубовского творчества. К 1910-м ггодам за Сологубом, несмотря на известную эволюцию его мировоззрения, прочно закрепилась маска "поэта Смерти". <…> Такая точка зрения на мировоззрение Сологуба была воспринята и поздними исследователями. Достаточно указать, например, вступительную статью и комментарии М. Дикман к собранию стихотворений Федора Сологуба (Дикман 1978: 28).».

Произведения Сологуба производили особое впечатление на читателей. Илья Эренбург отмечал, что «действие Сологуба похоже на наркотики, будто не стихи читал, а выкурил трубку опиума. Все предметы вырастают до небывалых размеров, но теряют плоть и вес. Мир вещей претворяется в мир понятий, волны ритма заливают вселенную. В голубом водном тумане покой и тишина. А вот и сам Сологуб. Я не вижу ни пенсне, ни бородавки, но только очень приманчивые и очень пустые глаза. Он сидит в кресле, скрестив руки на животе, и кажется, что это не "маститый поэт", как величают его репортеры, но великий Будда, остановивший движение всего, от часов в жилетном кармане, до застывших вкруг мертвой земли таких же мертвых и навек утомленных миров». Не случайно в своей основной критической работе о русском писателе-«буддисте» – «Далай-лама из Сапожка» - Белый иронически завершает почти каждую небольшую главку заклинаниями: «Чур-чурашки, чурки-болвашки, буки-букашки, веди-таракашки. Чур нас» В письме к Сологубу, пытаясь еще более отчетливо прояснить свою позицию, Белый писал: «В Ваших произведениях помимо огромного таланта есть особая нота, придающая неразложимую прелесть Вашим произведениям, мало сказать, что Вы заражаете переживанием читателя: Вы его гипнотизируете; и вот контрабандой в читателя проникает Ваше мировоззрение; это «колдовство» я не раз на себе испытывал. Ваша физиономия, как писателя, ярка до чрезвычайности: с Вами нужно бороться. Я по крайней мере боролся с магией Ваших слов, а я, как писатель, молюсь иным богам, не Вашим.» с.364 Восхищаясь достижениями поэтической формы сологубовских творений, Белый постоянно подчеркивает свои расхождения с ним по кардинальным философским и мировоззренческим вопросам.

Как известно, для Сологуба одним из основополагающих символов-понятий его идеологической и поэтической системы является образ "истлевающей личины" действительности, за которой стоит "истинный лик" истинного бытия. В понятие "личины" включается весь действительный мир, понимаемый как разыгрываемое кем-то представление (личина-маска). Земная реальность видится как разложение чего-то единого и неизменного, не имеющего пространственных и временных характеристик, на множественное, временное и, следовательно, изменчивое и преходящее: "Весь мир - только декорация <...>. Всякое земное лицо и всякое земное тело - только личина, только марионетка, заведенная на слово, жест, смех и слезы. Но приходит трагедия, истончает декорации и обличия, и сквозь декорации просвечивает преображенный Мною мир, мир Моей души, исполнения единой Моей воли, - и сквозь личины и обличия просвечивает единый Мой лик" (Сологуб 1913: 10: 158) ("Театр одной воли").

Белому подобное осмысление действительности весьма близко. Земной мир - это маска истинных явлений. Но, в отличие от Белого, для Сологуба двойственность, противоречивость мира не являются только "земными" свойствами. Это то, что кроется за личиной. В статье "Демоны поэтов" Сологуб пишет: "Снимая покров за покровом, личину за личиною, Ирония открывает <...> вечно двойственный, вечно противоречивый, всегда и навеки искаженный лик". По Сологубу, только творцу-художнику дано творить "сладостную легенду" жизни и разоблачать ее противоречия.

Белый вполне разделяет развенчивание Сологубом призрачности земного существования, но не может согласиться с воспеванием смерти как способа ухода в иной, лучший мир. Признание иллюзорности и несовершенства действительности и в то же время отказ от приятия смерти как избавления от земных страданий определяет пафос критической работы Белого «Далай-лама из Сапожка». Белый не может примириться с философией смерти, изложенной в трудах Шопенгауэра и получившей свое художественное воплощение в творчестве Сологуба. Для младшего символиста актуальными являются соловьевско-федоровские представления об апокалиптической гибели мира, которая станет залогом всеобщего воскресения в вечности.  По мнению современного исследователя, «в отличие от Сологуба, Андрей Белый в конечном итоге разграничивает "порочный", замкнутый круг, "кружение", осмысляемое им как "дионисийство", и эсхатологически прерванный круг "вечного возвращения" в пути-судьбе Христа».

Характерно, что Белый, анализируя творчество своего старшего современника, пытается трактовать "смерть-избавительницу" Сологуба как путь к истинной жизни: "Ваша смерть для меня не смерть вовсе" (Белый в письме Сологубу 1974: 132). Или в статье "Далай-лама из Сапожка" (1908): "Сологуб перепутал основные понятия при совершенной правильности последующих вычислений. <...> Жизнь его называем смертью; смерть жизнью" (Белый 1908b: 66). Но эти попытки скорректировать общеидеологические положения Сологуба в духе соловьевцев вызывают недовольство и возражения со стороны последнего. Полемика Белого с Сологубом свидетельствует о том, что, при согласии с изображением Сологубом жизни "действительной", Белый не может принять того, что стоит для Сологуба за этой жизнью. Двоемирие Белого, в котором мир дольний признается слабым, искаженным отражением мира горнего, а смерть видится только границей между ними, сталкивается с представлениями Сологуба о страшном мире, исковерканном и порочном, которому противопоставляются грезы художника о том, «чего нет на свете» (говоря словами Гиппиус) - о призрачной звезде Маир, существующей только в его фантазиях и мечтах, но не достижимой ни при каких условиях.

Пафос смерти в творчестве Сологуба Белый связывает с буддизмом в его русском варианте, - "дыромоляйством". "Сологуб <...> в костюме далай-ламы усаживается перед колодцами: "Дыра моя, спаси меня". Везде и во всем дивно описанная повесть о том, как обыватель сего града стал дыромоляем, сиречь буддистом" (Белый 1911: 160). Белый подчеркивает отсутствие положительного идеала у Сологуба, а именно - неверие в возможность воскресения в качестве обретения этого идеала. Неверие же в воскресение есть абсолютизация смерти.

Сологуб, согласно Белому, изображает именно "химер небытия" - по мере приближения к "дыре"-смерти вырастают призраки: "Все творчество Сологуба планомерно развивает и углубляет основную идею свою - приближение к смерти. <...> В своих "сказочках" Сологуб превращает действительность в призрак, и неведомое врывается в нашу жизнь тучами страшных химер" (Белый 1911: 97) Белый не может принять смерть в качестве освободительницы от земных страданий. Смерть у Сологуба, по его мнению, есть нисхождение в Аид и пребывание там, то есть отсутствие воскресения: "До сих пор, проваливаясь в колодец, там и оставались, нисходя в мир прохлады и тени - Аид" (Белый 1908b: 167).

Декларируя неприятие идеологии Сологуба, Белый тем не менее, активно использует выделяемые элементы художественного мира старшего символиста в собственных текстах. К 1910-м годам скептическое осмысление действительности у Белого достигает апогея. Субъективно оставаясь на позициях соловьевства, Белый в своем художественном методе объективно переходит на позиции скепсиса и пессимизма. Единственной художественной реальностью остается критикуемая действительность, изображаемая с использованием элементов субъективно неприемлемого для Белого мировоззрения, в том числе и заимствованных у Сологуба.

 Опубликовано в сборнике: Сімнадцяті міжнародні читання молодих вчених пам’яті Л.Я.Лівшиця. – Харків, 2012. – С. 30-31.